Живучее слово

Фото: mobinovyc / pixabay

Недавние события в Керченском проливе и перебранка между катерами с употреблением нецензурных выражений напомнили мне давнее происшествие со мной в детстве...

23-го августа 1943 года был освобожден от немцев Харьков. С этого дня стала медленно возрождаться жизнь и в нашем маленьком пригородном поселке Высокий (платформа Октябрьская (Жовтнева) по Южной железной дороге, её всегда объявляли на русском языке).

Снова открылась школа, которая не работала все эти 2 военных года. Занятия начались 10 октября, т.к. здание школы стояло разрушенное, без окон, и классы ютились по разным адресам, в частных домах, в пристройках, верандах, где за грубо сколоченными скамьями и столами на ножках-козлах сидели по 5 человек, так что выйти к доске могли только сидящие с краю, а других приходилось выпускать, вставая и давая проход. С крыши капало, света не было, учеба велась в одну смену, сидели в пальто и шапках. Бумаги не было, писали в «тетрадях» из старых газет, прямо по печатному тексту.

Наш посёлок – нарядный и весь в садах до войны – теперь был оголен, жалок и сиротлив. Все до единого дома стояли без заборов, сады сильно поредели – их вырубали, чтобы отапливаться хоть как-то, жгли и мебель, и все, без чего как-то можно было обойтись: в нашем доме разобрали и сожгли большой балкон, спилили и 2 громадных тополя перед балконом, большой вкопанный в землю стол и 2 скамьи в саду, парадное крыльцо и сени – дом как будто осел, стоял на семи ветрах, двор стал проходным, как и все другие.

Один из двух прудов зиял пустой пастью, т.к. немцы глушили в нем рыбу, а потом разрушили дамбу, и вода ушла, возродился пруд уже после войны…

Когда-то большой и тёплый дом, в котором прошли мои детство и юность, построенный из самана, с мезонинами и балкончиками к ним, был нарядным, выкрашенным ярко-синей краской, с зарослями сирени и жасмина, со старой ракитой у забора, около водоразборной колонки. Теперь он был абсолютно беззащитен… От синей штукатурки остались только облезлые куски на грязно-белых стенах…

В том же году я пошла в школу, в первый класс, вместе со своими двумя подружками еще с детского сада. Первоклассники были все примерно одного возраста, 8-9 лет, а ученики вторых классов и выше, были на 2-3-3,5 года старше – им помешала война, прервав учёбу на 2 года.

В первый же школьный день я самовольно перешла во второй класс, т.к. была уже грамотной, бегло читала, и мне стало скучно слушать про четырех птичек, сидящих на ветке и решать, сколько осталось, если 2 из них улетели. Так я рассталась со своими подружками, виделась с ними только на переменах или по дороге в школу и обратно.

Во втором классе дети были старше меня на те самые 3-4 года, и хотя я таким образом сократила расстояние между ними и мной, дружбы почти ни с кем из них у меня не получилось, да еще и роста я была небольшого, и довольно застенчива.

Вообще трудно сказать, хорошо ли я сделала, укоротив свои школьные годы, и даже, возможно, изменив свою судьбу, но кто знает? Да и рассказ мой не об этом…

В 1945г., к началу нового учебного года здание нашей двухэтажной школы было отремонтировано, появилась рядом с ней спортивная площадка, чуть поодаль небольшое здание для младших классов, и туалетные будки в саду за школой.

Жители поселка медленно обустраивались, появлялись ограды – столбики или куски ржавых труб, ощетинившиеся колючей проволокой.

К 1947 году перед многими домами уже красовались деревянные заборы, улицы приобретали жилой и защищённый вид, поредевшие сады весной наряжались в белые известковые юбки и самозабвенно цвели.

С появлением деревянных заборов на них все чаще стали появляться надписи мелом из трех букв. Когда мы стайкой возвращались из школы, мои спутницы, увидев очередную надпись, начинали хихикать и переглядываться, а я не понимала, почему, и приставала к ним с вопросами. Они еще больше хохотали и отвечали мне что-то вроде «подрастёшь – узнаешь». Я понимала, что слово неприличное, но что оно означает, не знала.

Если в школе я была «на вторых ролях», то дома, среди детей нашего жилкопа, я была главным авторитетом – все они были младше меня, еще дошкольники, т.е. пятилетки и семилетки (тогда в школу принимали с 8 лет), а мне было уже 12! Всякие жмурки, классики, игры с мячом, догонялки и пр. организовывала с ними я и 2 мои подруги, которые оставались на класс младше меня. К нам присоединялись еще несколько ребятишек из соседских домов и во дворе всегда было шумно и весело.

Кроме того, в холодное время, мои подруги приходили к нам домой, где моя бабушка устраивала нам танцы под её аккомпанемент на рояле, чтение вслух, т.к. родители детворы были неграмотными или малограмотными людьми, а моя была бабушка не только высокообразованным человеком, но энциклопедистом, врачом по образованию, в совершенстве владевшая немецким, французским и английским языками, прекрасно игравшая на рояле и пользовавшаяся большим уважением среди соседей и знакомых. Не было вопроса, на который я не получила бы ответа.

Так вот. Как я уже упоминала, дом наш был когда-то ярко-синий, а к тому времени стал рябым, и синие пятна на нем казались заплатами на платье нищего.

Однажды, высоко над цоколем, на таком синем пятне, появилась процарапанная чем-то острым надпись, которая была мне знакома и по многим заборам.

Обнаружила это короткое слово соседка тётя Фрося, мать одного из сорванцов нашей оравы, сама абсолютно неграмотная, но это слово узнававшая безошибочно, и решила, что нацарапать его могла только я, как школьница, как старшая и как самая высокая из всей детворы. (Я могла дотянуться до надписи кончиками пальцев и встав на цыпочки, но, по мнению тёти Фроси, я могла подставить какой-нибудь камень, чурбак для колки дров…)

Возмущенная, она пошла к моей бабушке и рассказала об этом вопиющем происшествии. Бабушка обещала ей разобраться, и позвала меня домой.

Никакого возмущения у нее не было, но она спросила меня, правда ли это, и я рассказала ей, что ничего я не писала, но что такие слова есть часто на заборах, но что они значат, мне неизвестно, и что когда я спрашиваю у девочек, что это, они только хихикают.

Бабушка рассмеялась, и объяснив мне различие в анатомии мальчиков и девочек, сказала, что, конечно, ни писать, ни произносить это не надо, но знать – надо, и кстати рассказала мне исторический анекдот.

Однажды император Николай I со своим сыном Александром (будущим императором Александром I Освободителем) и его воспитателем, поэтом В.А. Жуковским, ехали в конном экипаже из Петербурга в Царское Село. Вдруг цесаревич, увидев на ограде это самое слово из 3-х букв, спросил отца, что это значит. Царь растерянно взглянул на Жуковского, а тот спокойно объяснил Александру:

- Вот мы с Вами изучаем малороссийский язык. Скажите мне, как будет звучать повелительное наклонение глагола «совать» для второго лица, единственного числа?
– Суй.
– Правильно.
- А это – повелительное наклонение от глагола «ховать» - прятать, по-русски.
Царь взглядом поблагодарил Жуковского. По приезде в Царское Село, Николай вызвал поэта к себе в кабинет, протянул ему золотые часы и сказал: «Прячь!» (но «по-украински»!).

Такой вот «эвфемизм». Анекдот мне понравился.

…Давно это было… Не знаю, декоммунизировано ли название нашей остановки - Октябрьская и улиц посёлка – Комсомольская, Ленина, Первомайская, Розы Люксембург, и др., но уверена, что начертания этого «запретного» слова – сохраняются и множатся и сегодня. Оно – живуче!