Русская мысль. Тупик или окольный путь разума?

Русская социальная мысль знает не так уж много пророков. Если в естественных науках мы преуспели не меньше Запада, то в самопознании век от века полагаемся на то, что по этому поводу написали «в европах»: сначала читали Гегеля, потом – Маркса, теперь взялись за Штайнера, Куигли, Скиннера, Скотта. Не то, чтобы эти авторы были обязательно плохи. Вовсе нет! Но где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?

Первым так поставил вопрос Петр Яковлевич Чаадаев, добавив, что всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики. В знаменитом тексте «Философического письма», опубликованного в 1836 г., автор отмечает «странное положение, когда народ этот (наш) не в силах сосредоточить своей мысли ни на каком ряде идей, которые постепенно развертывались в обществе и понемногу вытекали одна из другой, когда все его участие и общем движении человеческого разума сводится к слепому, поверхностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам».

«У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда». – таков главный упрек автора отечественному сознанию.

Почему же так вышло, что на Западе оно другое? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно присмотреться к такому явлению европейской мысли как схоластика. Предлагаю сделать это вместе с Г. Гегелем – лучшим знатоком истории мысли.

Как известно, еще античный мир признал природу в качестве основы познания. Давайте спросим себя, почему из этой фундаментальной идеи, разделяемой и современной наукой, не возникла сразу современная наука?

Зачем потребовались вековые блуждания в германском лесу с верой – но, по-видимому, без разума? Схоластическая мысль полностью противоположна мысли античности. Для неглубоких умов это обстоятельство служит поводом для насмешек и упреков в мракобесии, обращенных христианскому культурному господству. Философ, однако, должен помнить сам, и напоминать об этом исторической науке, что развитие как раз и совершается через противоположности, идет не прямым, а окольным путем.

Античная спекулятивная мысль не различала собственно природу и природу разума, и потому стремилась увидеть в сознании человека то же, что и во внешнем мире. Это и стало роковой ошибкой, вследствие которой линия античной философии, подобно стеблю вьющегося растения, столкнувшегося со слишком высокой стеной, не продолжила прямолинейный рост, а вышла на спираль. То, что выглядит на коротком отрезке в полторы тысячи лет как попятное движение или регресс, в действительности представляло собой уловку разума-вьюна в попытке перебраться через стену.


Давайте зададим себе еще один вопрос: почему животные неразумны? Вряд ли дело только в физиологии – ведь физиологические возможности мозга кита потенциально многократно превосходят человеческие. Вот только природа почему-то не сделала из китов разумных существ в такой же степени, в какой она дала разум человечеству. Работающие с дельфинами биологи сравнивают их мыслительные возможности с уровнем развития пятилетнего ребенка. Дельфины, например, придумывают себе имена, их общение между собой можно интерпретировать как несложную речь, они играют ради удовольствия, в некотором роде, трудятся и способны делать это коллективно. Только здоровые люди всегда перешагивают этот рубеж, а здоровые дельфины – нет. А нам-то за что такое счастье?
Что же мы люди делаем такого, что животные никогда не делают?

Животные смотрят во внешний мир примерно так, как это делают люди – лишь с меньшей степенью мастерства. Но животные никогда не смотрят в себя. Можно сказать, что все животные – экстраверты, а все люди еще и интроверты. И эта вторая способность познавать свой внутренний мир сообщает разуму человека его более богатые возможности в познании также и всего внешнего.

Животные же, видя только внешнее, но, не видя себя, все время остаются теми же животными. Возможно, за исключением небольших аналогичных возможностей у дельфинов.

Иначе говоря, своей способностью перебираться через слишком высокие для него стены познания, наш разум обязан искусству отступать от этих стен и погружаться в себя. Такое предположение не противоречит общеизвестным обстоятельствам истории, в которых обнаруживается циклическая смена экстраверсии и интроверсии. Ход истории демонстрирует следующий рисунок: шаг вперед, во внешнее, шаг назад – внутрь себя. Разум движется подобно вьюну, не ломая стены, а обходя их за счет такого кругового движения – окольными путями, как сказал о том же Гегель.

Что именно находит разум внутри себя, – этого мы о себе, к сожалению, не знаем. Но сама необходимость такого заглядывания внутрь самости заставляет предположить, что эта самость должна разительно, принципиально отличаться от всего того, что обнаруживается во внешнем мире природы.

Античный человек не смог объяснить себе себя, вот почему его разум-вьюн отступил в интроверсию. Ее общественной формой оказалась христианская религия, изнутри которой разум теперь должен был созерцать внешний мир, не узнавая его или узнавая в нем нечто совсем иное, нежели видели люди Античности. Для них, как природа, которую они неплохо знали, так и самость человеческого духа, которую они не постигли, в равной степени имели утвердительный смысл; и то, и другое признавалось Благом.

«В христианстве же, – как пишет об этом Гегель, – корень истины имел совершенно другой смысл; это была истина, направленная не только против языческих богов, но также против философии, против природы, против непосредственного сознания человека. Природа здесь уже не хороша, а представляет собою нечто отрицательное; самосознание, мышление человека, его чистая самость, все это получает в христианской религии отрицательное положение. Природа не обладает значимостью и не должна интересовать человека, и точно так же ее всеобщие законы как сущность, под которую мы собираем отдельные существа природы, не имеют никакого права на существование. Небо, солнце, вся природа представляют собой труп. Природа отдана во власть духовного и даже духовной субъективности; так, например, течение природы повсюду прерывается чудесами. С этим отречением от естественной необходимости связано также и то, что всякое дальнейшее содержание, вся та истина, которая является всеобщей в этой природе, представляет собой нечто данное, откровенное… Затем отодвинуто в сторону также и то требование, чтобы я как самость участвовал в этом познании. Эта самость, как данная непосредственная достоверность, должна быть устранена. Она, правда, должна погрузиться в некую другую самость, но эта последняя есть некое потустороннее и лишь в ней человеческая самость должна находить свою ценность. Эта другая самость …определена в пространстве и времени, ограничена и обладает вместе с тем значением абсолютного, в себе и для себя сущего.

Собственная самость, таким образом, пожертвована, а то, что самосознание приобретает, не есть некое всеобщее, некое мышление.

Мысля, я обладаю по существу утвердительным значением не как данный человек, а как всеобщее «я», но теперь содержание истины изолировано, отъединено [от меня] и, таким образом, отпадает мышление «я».

Современный читатель с трудом справляется с языком XIX века и потому последние абзацы у Гегеля нуждаются в разъяснении.
Представим себе каждого из нас в роли преподавателя биологии в университете. Мы имеем некое представление о нашем предмете и о жизни вокруг нас, о самих себе. Это и будет то, что Гегель называет «всеобщее я» или «я как самость». В один прекрасный день нас вызывает к себе ректор и говорит: «У нас в университете поменялась программа. С завтрашнего дня вы не должны говорить студентам, что человек произошел от обезьяны. Правильно: от Адама и Евы. Далее, давайте не будем делать акцент на этой т.н. эволюции.

Правильно будет говорить об одномоментном сотворении природы Богом. Да, и еще включите в третью лекцию рассказ о Всемирном Потопе, о Ное и его Ковчеге». Мы спросим ректора: а как же факты? Ректор нам отвечает: «Это все неважно. Про факты я и сам знаю. Но программа поменялась. Вы опытный преподаватель, как-нибудь сами это растолкуйте студентам, дополните данными последних научных исследований, схемами, презентациями, – но только в рамках программы. Я вас не ограничиваю в свободе научного поиска, но и вы постарайтесь меня понять. На меня давят сверху».

Такой диалог и будет, в сущности, схоластическим подходом, который ставит мысль в рамки жестко предустановленной схемы, того, что Гегель называет «другой самостью», которая, будучи «определена в пространстве и времени, ограничена», обладает, вместе с тем, значением «абсолютного, в себе и для себя сущего». Вместо христианского предания мы могли бы интерпретировать естественную историю в духе книг о Гарри Поттере или придать ей классовый характер, суть дела от этого не поменяется. Важно, чтобы мышление подчинялось жесткой схеме, которую эта мысль не смеет трогать, схеме, наделяемой качеством сакральности.

Карл Густав Юнг считал, что интровертное мышление – а схоластический подход это и есть стопроцентная интроверсия – стремится использовать любые средства для подтверждения архетипического образа, данного изначально.

Экстравертная мысль спрашивает: есть ли такой образ в действительности, или же его нет? Как это проверить свидетельствами? Фактами? Интровертная мысль не задает такого вопроса. Она любит свои архетипы, навязывает их окружению, ставит их выше фактической действительности.

Можно ли увидеть в этом отступлении в интроверсию нечто полезное, не ограничиваясь констатацией, что попросту «таковы законы истории»?

Позитивный вклад схоластики в развитие человеческой мысли мы можем обнаружить сразу во многих отношениях.

Прежде всего, конструктивной является та самая глубокая архетипическая идея, которую схоластика стремилась привить сознанию: а именно, разум не является тем же, что природа. И потому ради разумности человек должен отступить от своей непосредственной природы и подняться над ней.

Основная идея христианства в понимании Гегеля именно такова, а пересказ этого фрагмента можно представить в качестве образца схоластического стиля, который Гегель умело копирует: «… истины человек достигает только тогда, когда для него становится достоверным как созерцание, что в Христе логос стал плотью. Здесь мы, следовательно, имеем перед собой, во-первых, человека, который благодаря этому процессу доходит до духовности, и, во-вторых, человека как Христа, в котором знаемо это изначальное тождество двух природ. Так как человек состоит вообще в том, что он есть отрицание непосредственного и что он, отправляясь от этого отрицания, приходит к самому себе, к единству с богом, то он тем самым должен отречься от своего природного воления, знания и бытия. Этот отказ от своей природности созерцается в страданиях и смерти Христа и в его воскресении из мертвых и вознесении одесную отца. Христос был совершенным человеком, принес себя в жертву, подверг отрицанию свою природность и этим возвысился. В нем мы созерцаем этот процесс, это обращение его инобытия в дух и необходимость боли в самом отречении от природности; но эта боль о том, что сам бог умер, есть колыбель освящения человека и его восхождения к богу. Таким образом, человек знает то, что должно совершиться в субъекте – этот процесс, это обращение конечного (к бесконечности), - как совершенное в себе в Христе, в этом заключается общая идея христианства.

Из сказанного следует, во-вторых, что важно не оставлять вообще мирское в его непосредственной природности; изначальное, в себе сущее находится лишь во внутренней глубине духа, или, иначе говоря, оно имеется в нем как его назначение; непосредственно человек есть лишь живое существо, которое хотя имеет возможность стать духом, все же этот дух не существует от природы. Человек, следовательно, не от природы есть тот, в котором живет и обитает божий дух, вообще человек не от природы таков, каков он должен быть. Животное от природы таково, каково оно должно быть. Но в этом отношении мы должны заметить, что природные вещи остаются только в их в себе сущем понятии… В том-то именно состоит несчастье природных вещей, что они не идут дальше, что их сущность не существует для себя, благодаря чему получается, что они не доходят до бесконечности, не приходят к освобождению от своей непосредственной единичности, т.е. не доходят до свободы, а остаются лишь в рамках необходимости, представляющей собою связь единичного с некоторым другим, так что если это другое соединяется с природными вещами, последние гибнут, так как они не могут вынести противоречия. Но так как для человека как сознания существует истинное и он имеет в нем предназначение к свободе, то он способен созерцать в себе и для себя сущее, поставить себя в отношение к последнему, иметь своей целью знание, и от этого зависит освобождение духа, то обстоятельство, что сознание не остается природным, и становится духовным, и происходит примирение конечного как данного субъекта с бесконечным.

Сознание состоит, следовательно, в том, чтобы не оставаться в природном, а быть процессом, посредством которого всеобщее делается для человека предметом, целью. Человек делает себя божественным, но духовным, т.е. не непосредственным образом. Так как дух не природен, а есть лишь то, чем он себя делает, то только процесс создания этого единства (конечного и бесконечного) есть впервые дух. Для появления этого духовного единства нужно, чтобы произошло отрицание природности, плоти…»

Обретение через выход из плотского состояния свободы духа – эта, безусловно, великая христианская идея, столь прекрасно объясненная Гегелем, действовала завораживающим образом на многие поколения схоластов.

Это была великая культурная идея. Ведь тем самым говорилось, что не так как племя, род или деревня решили, следует жить. А есть более высокая культурная жизнь. Это, в известном смысле, и великая научная идея, разделяющая мир на физику и мысль – хотя человек пока не смог постичь свою мысль в качестве предмета науки, но благодаря тому, что христианская культура приучила мысль схоластов к систематическому умственному труду, и приучила европейские общества оплачивать им этот труд также систематически, в Европе из схоластической организации появилась научная организация. Напротив, в обществах (например, в русском) где схоластической организации не было, не возникла полноценная наука. У нас или в Китае, или где-то еще мы имеем только научную экстраверсию: физику и все другие естественные дисциплины. Но у нас нет научной интроверсии собственного производства: социологии, экономической науки или психологии, представляющих собой систематическое смотрение внутрь сознания. Россия, правда, имела сильную математическую школу, поскольку того требовало военное дело, но, не имея культуры самооценки, мы совсем не освоили науки об управлении обществом. А вот Западу его научную самостоятельность в социальной сфере сообщила именно схоластика.

Схоластика оказалась главным оружием ее культурной колонизации. Можно также сказать, что схоластика на психологическом уровне создавала и сами мотивы такой колонизации. Европа стала таковой, со всеми ее достижениями и недостатками, вследствие приложения к ней мотивов, усилий и инструментов схоластики.

Обращаясь к нашему будущему, Чаадаев дает совет, до сих пор неверно воспринимаемый потомками. А именно: «если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитание человеческого рода. Для этого мы имеем историю народов и перед нами итоги движения веков».

Западники восприняли эту мысль как приглашение к слепому копированию чужого знания, против чего Чаадаев прямо возражает. Охранители решили, что речь должна идти об изобретении особого русского пути, но Чаадаев, «разбудивший» эти обе с той поры извечные русские партии, ни на какой особости не настаивал. Разум есть разум, вьюн есть вьюн.

Зато у него многократно повторяется тезис о необходимости иметь в русском обществе представление «о ряде идей, которые постепенно развертывались в обществе и понемногу вытекали одна из другой». Вот это-то у нас и пропущено! Мы до сих пор не осознаем важности передумывания вместе с великими умами прошлого истории мысли, открытия для себя ее связующих нитей, нахождения в этой истории самих себя. Это непростая работа, но именно к ней нас призывает последний из великих европейских философов – Гегель, и наш первый русский философ – Петр Чаадаев.