Что происходит в Киеве. Статья опубликована 28 ноября 1941 года

(От специального корреспондента «Красной звезды»)

Вырвавшиеся из Киева советские граждане сообщают о страшной резне и погромах, учиненных здесь немецкими захватчиками. Таких погромов история еще не знала. За немногие дни убито и растерзано 52.000 мужчин, женщин, стариков и детей. Это — не только евреи. Палачи из гестапо беспощадно расправляются со всеми украинцами и русскими, чем-либо доказавшими свою преданность советской власти, стахановцами, членами Осоавиахима и МОПР'а, даже активистами жилкоопов, — со всеми, кто чем-нибудь не понравился любому немцу.

Прекрасный наш Киев стал одним огромным фашистским застенком. День и ночь звери-немцы истребляют здесь тысячи ни в чем не повинных, беззащитных людей.

Бежавший из Киева продавец мясной лавки Маримов рассказал нам подробности происходивших в городе погромов.

В день занятия Киева фашисты вывесили приказ, в котором, помимо сдачи оружия, запрещения скрывать у себя на квартирах военнослужащих, был такой пункт: «Всем жителям порода, располагающим запасами продовольствия больше, чем на 24 часа, немедленно сдать их представителям комендатуры. За невыполнение этого распоряжения — расстрел на месте».

Сам по себе такой приказ обрекал на голод все оставшееся в Киеве население, однако это было только началом фашистских злодеяний. В первые дни, пока в Киев не прибыло гестапо, немцы еще не производили организованных и массовых грабежей и убийств. Правда, жители уже рассказывали друг другу о том, что на улице Ленина, угол Пушкинской, немецкие солдаты ворвались в один из домов и забрали у всех жильцов принадлежащие им вещи. Многие видели расстрелы у памятника Богдана Хмельницкого и в других местах, но все-таки это еще не носило массового масштаба. Настоящий поголовный грабеж, насилие и убийства, жертвами которых стала почти каждая семья, начались через два дня после занятия города.

Немцы начали ходить из дома в дом, из квартиры в квартиру, отбирая у населения все мало-мальски ценные вещи. Красивых женщин они увозили с собой. Позже выяснилось, что их отвели в дома терпимости, находящиеся в бывшем здании ДКА, в Доме писателей и т.д. Тех, кто не хотел отдать себя на поругание фашистским псам, кто сопротивлялся грабежу, — расстреливали.

На углу улиц Короленко и Свердлова, несмотря на строгое запрещение, собралась большая толпа. В знак протеста, против фашистских зверств одна семья облила бензином квартиру и подожгла себя. На Красноармейской улице выбросилась с пятого этажа молодая девушка, предпочитая умереть, чем отдаться варварам. Во всем городе не осталось ни одного дома, ни одной квартиры, которые бы не были ограблены и осквернены германскими оккупантами. Два дня продолжался этот «мирный погром», во время которого было убито не меньше трех тысяч человек. Реками кровь потекла позже.

Население, возмущенное погромами, стало мстить немцам. Неизвестный герой взорвал здание, в котором находилась германская прокуратура. Во время взрыва было уничтожено свыше 170 офицеров и гестаповцев. Немецкие офицеры и солдаты, разгуливавшие по городу в одиночку или по-двое, стали исчезать неведомо куда. Ненависть населения к оккупантам росла с каждым днем. Проходя мимо немцев, люди демонстративно отворачивались, распоряжения германских властей явно игнорировались. Фашисты ответили на это зверской расправой, организовав облаву. Они захватили первых попавшихся им на глаза сто прохожих и отвели их на Саперное поле. Здесь уже была вырыта и заминирована большая яма. Немцы загнали в нее сто несчастных людей и взорвали их.

Товарищ Маримов находился в это время у своего знакомого Василия Конюшенко, проживающего недалеко от Саперного поля, за Печерском. Дети Конюшенко, 11-летний Гриша и 9-летний Валя, увидев колонну советских граждан, окруженных немецким караулом, пошли за нею. Они видели, как убивали наших людей, как вместе с землей летели в стороны оторванные руки и ноги, как фашисты смеялись при этом. Они видели еще одну группу киевлян, примерно, в 30—40 человек, которую пригнали другие солдаты. Этих людей немцы заставляли собирать в яму разлетавшиеся в стороны клочья тел. Когда они закончили свою работу, их также расстреляли.

Одновременно с убийствами немцы и приехавшая с ними петлюровская сволочь — оуновцы — повели бешеную антисемитскую агитацию. Они об'явили, что во взрыве дома комендатуры виновны евреи. Начался самый неприкрытый кровавый погром, причем, как и прежде, палачи расправлялись не только с евреями, но и со всеми, не понравившимися им чем-либо киевлянами, русскими и украинцами. На Крещатике валялись трупы убитых. Около трупа белокурого юноши стоял плакат: «Еврей, расстрелян за борьбу с германскими властями. Тело убирать запрещается». Фамилия убитого — Коляда. Он — украинец, эсэсовцы нашли у него в кармане осоавиахимовский билет и за это расстреляли.

Убийцы не щадили ни стариков, ни детей. Пьяные берлинские лавочники и кельнские торгаши мстили жителям Киева, не желающим подчиниться немецким поработителям. Они собрали всех дворников и попытались выпытать у них фамилии советских активистов. Эта провокация не удалась. Тогда фашисты в расширенном масштабе повторили варфоломеевскую ночь.
Всем евреям, проживающим в Киеве, приказано было явиться с вещами на улицу Мельника №79, угол улицы 9 января, где раньше находился окружной дом партобразования. В приказе были указаны сроки явки, в зависимости от местожительства, говорилось о том, что все явившиеся будут эвакуированы из города, предлагалось каждому захватить с собой чемодан с носильными вещами и продуктами.

Сволочи обманули, как всегда. Погромщики думали не об эвакуации, а об убийствах. Как стало известно позже, от собранных требовали выдачи советских активистов, их истязали, а потом выводили на Лукьяновское кладбище, находящееся недалеко отсюда, и расстреливали. Изуверы издевались при этом над своими жертвами, детей закапывали живыми, взрослых заставляли рыть себе могилы. Несколько суток продолжались убийства. Кладбище и весь прилегающий к нему район были окружены немцами. Со всех концов города немцы сгоняли сюда советских служащих, стариков — рабочих, молодежь, русских и украинцев и зверски расправлялись с ними. Днем и ночью на Лукьяновке были слышны выстрелы, душераздирающие крики. Автоматчики выводили на кладбище толпы обреченных и хладнокровно расстреливали их. Редким счастливцам удалось оттуда бежать.

Все, кто имел какое-либо отношение к советским общественным организациям, стали прятаться по чердакам и подвалам, пытались вырваться и убежать из города. Только немногим удалось это. Вокруг Киева фашисты выставили патрули, открывающие огонь по каждому, кто выходил за черту города. Особенно усиленные пикеты были выставлены вдоль Днепра. Много людей, пытавшихся переплыть ночью реку, было убито или потонуло. То и дело фашистские ракеты освещали местность. Погромщики не хотели выпустить из своих рук ни одной жертвы. По всем домам шли обыски. Неявившихся на улицу Мельника силой волокли туда, и многие предпочитали этому самоубийство. Погром принял чудовищные формы. Любой немецкий солдат или петлюровская гадина могли остановить на улице первого попавшегося человека, назвать его евреем и отвести на Лукьяновское кладбище. 52.000 убитых людей, мирных жителей Киева — таков кровавый итог гитлеровской расправы.

Лейтенант Кожарский, вырвавшийся из немецкого тыла, рассказал нашему корреспонденту следующее:

— Пробираясь из тыла к нашим частям, я был в Киеве. Здесь по улице Кирова, дом №47, жила моя семья — жена, трое детей, отец и мать. Я поднялся в квартиру. Все здесь было перебито и разграблено. Соседка сообщила мне, что они расстреляны на Лукьяновском кладбище, она плакала, а я не мог, я окаменел. Потом я немного отошел и спустился на улицу. Здесь шел грабеж. Немцы врывались в частные квартиры, взламывали двери, забирали все ценные вещи и грузовиками отправляли их в Германию. Я видел, как они грузили уворованные ковры, вазы, картины, как из оттопыренных карманов погромщиков свешивались цепи от часов.

То же самое говорит вырвавшийся из Киева тов. Маримов.

— Я видел, как они убивали, я проходил мимо распухших трупов убитых. Я видел, как они грабили, как выносили из Оперного театра гардероб, ковры и даже дорожки. Маленькая седая старушка, смотревшая вместе со мной на эту сцену, прижавшись к стене театра, плакала. Сердце рвалось у меня на части. Я не могу жить без мести. Уничтожать немецких захватчиков стало теперь единственной моей потребностью. Меня отправляют в тыл потому, что я устал и болен, но в тыл я не пойду. После того, что я видел, мое место только на фронте. Я не найду себе больше покоя до той поры, пока не будет истреблен последний из этих мерзавцев, ворвавшихся на нашу землю. // Майор П.Степаненко. ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ.