Россию ожидает великий юбилей, к которому она не знает, как относиться

Наступил 2016-й, а значит, всего через год придет столетний юбилей двух революций – Февральской и Октябрьской. При этом ни у общества, ни у государства нет понимания, как относиться к этим датам. Что это было – трагедия, достижение, неизбежность, рывок вперед, шаг назад? Почему начались революции и когда они по факту завершились? Пора определяться.

Еще 25 лет назад обе революции имели однозначную трактовку – как идеологическую, так и научно-историческую. В постсоветскую эпоху пересмотру подверглось все. Идеологические шоры были отброшены, довлеющий над социальными науками марксизм-ленинизм подвергся остракизму, в широкий доступ поступили литературные и исторические работы белоэмиграции и западных советологов, исчезли запреты на самые смелые версии о причинах процессов, которые коренным образом изменили жизнь самого большого в мире государства. Маятник, однако, качнулся в обратную сторону. И вместо объективного исторического знания мы получили новую однозначную трактовку эпохи революций, но с обратным знаком – антисоветизма.

Сегодня, когда на примере не только стран Восточной Европы, не только прибалтийских республик бывшего СССР, но и наших ближайших по культуре соседей мы воочию убеждаемся, сколь короток путь от антисоветизма до банальной русофобии, отношение к событиям вековой давности снова подвергается пересмотру. Несомненно, что в преддверии векового юбилея революций споры вокруг тех событий обострятся еще больше. Это и шанс, и существенная угроза. Шанс сформулировать наконец объективную картину отечественной истории. Угроза вновь попасть под колебания маятника и удариться в крайности.

Заставить народ забыть о себе

Путь, который проходит сегодня наша страна, отнюдь не уникален. Великая французская революция так же, как и российская, разделила общество – и отнюдь не весь образованный слой оказался на стороне восставших. Многие представители интеллигенции затаили обиду на третье сословие, позволившее себе покуситься на права аристократии, дворянства, культурной элиты страны.

Историк XIX века Жюль Мишле обращался к современным ему интеллектуалам: «Важно выяснить, насколько верно изображена Франция в книгах французских писателей, снискавших в Европе такую популярность, пользующихся там таким авторитетом. Не обрисованы ли в них некоторые особо неприглядные стороны нашей жизни, выставляющие нас в невыгодном свете? Не нанесли ли эти произведения, описывающие лишь наши пороки и недостатки, сильнейшего урона нашей стране в глазах других народов? Талант и добросовестность авторов, всем известный либерализм их принципов придали их писаниям значительность. Эти книги были восприняты как обвинительный приговор, вынесенный Францией самой себе. Конечно, у нее есть недостатки, вполне объяснимые кипучей деятельностью многих сил, столкновениями противоположных интересов и идей; но под пером наших талантливых писателей эти недостатки так утрируются, что кажутся уродствами. И вот Европа смотрит на Францию, как на какого-то урода... Разве описанный в их книгах народ – не страшилище? Хватит ли армий и крепостей, чтобы обуздать его, надзирать за ним, пока не представится удобный случай раздавить его?..»
Пока внутри собственной страны мы не можем договориться по вопросу о роли российской революции, в работах серьезных западных ученых (не путать с поп-историей) все давно разложено по полочкам.

Так, американский историк и советолог Роберт Дэниэлс, настроенный отнюдь не просоветски и стоящий на твердых антикоммунистических позициях, констатирует: «Система, рухнувшая в 1991-м, весьма и весьма отличалась от той, которую большевики пытались установить в 1917-м. Она прошла все стадии революционного процесса и была сформирована с одной стороны историческим наследием России, с другой – потребностями модернизации».

Дэниэлс продолжает: «...Если иметь в виду реальные задачи, возложенные на него историей, советский «эксперимент» отнюдь не назовешь полной неудачей. Основная его цель состояла в доведении до конца процесса модернизации, прерванного революцией, а также в мобилизации национальных ресурсов ради выживания России и ее способности конкурировать в мире передовых военных технологий... Сталинизм превратил крестьянское по своей природе общество в нацию, по преимуществу городскую, образованную и технологически изощренную, одним словом – современную. Советская Россия была уже не докапиталистической, как это зачастую утверждалось в теориях посткоммунистического «перехода», и не посткапиталистической, как трактовала марксистско-ленинская доктрина, она была альтернативой капитализму, параллельной формой модернизации, осуществленной совершенно иными методами».

Может быть, в этом вопросе стоит прислушаться и к «западным голосам»?